| НАЗАД | ОГЛАВЛЕНИЕ | ВПЕРЕД |
Если у женщины
случится выкидыш
и в этом ребенке
будет второй, -
царь и его дети
лишатся власти.
Древнее ассирийское прорицание
Почти полтора века назад декабрист Михаил Фонвизин в сибирской глуши написал пророческую статью “О коммунизме и социализме”. Есть в ней такие строки: “Самые попытки осуществить подобные мечты угрожают обществу разрушением, возвращением его в состояние дикости и окончательно самовластною диктатурою одного лица, как необходимым последствием анархии”.
За семь десятилетий до “Великого Октября” поставлен диагноз, дан прогноз на то будущее, которого всерьез все-таки никто не ждал. Впрочем, ссыльный дворянский революционер в той же статье пишет: “Странный, однако, факт, может быть, многими и не замеченный, - в России, государстве самодержавном и в котором в большом размере существует рабство, находится и главный элемент социалистских и коммунистских теорий...” Далее он замечает, что все по пословице - “крайности сходятся”.
Таково сбывшееся пророчество одного из тех, кого Ленин считал “страшно далекими” от народа. И когда сегодня газеты и газетки самого ортодоксального коммунистического направления все чаще из красных превращаются в коричневые, когда национал-патриоты объединяются в одних и тех же изданиях с “истинными” коммунистами всех стран и речь уже идет о союзе новейших национал-социалистов, монархистов и фанатиков из правой части политического спектра КПСС, когда редактор-коммунист на одной газетной полосе может поместить панегирик Ивану Полозкову и подложный текст “Протоколов сионских мудрецов” (причем они выдаются за подлинный документ!), становится понятно: в развалинах коммунистической идеологии, весьма уже непопулярной в России, гнездится новая беда.
Да, крайности сходятся. Но сегодня антисемитствующие “патриоты”, национальные социалисты, легально действующие в нашей стране под вывеской “Памяти” и многих других, пока маломощных, политических организаций, поклонники неограниченного самодержавия и прочие деятели правого фланга ведут борьбу за блок с отставными коммунистическими структурами, и прежде всего с РКП (официальной Российской компартией во главе с ее лидером Иваном Полозковым) и еще более “истинными коммунистами”, представленными организаторами ленинградского инициативного съезда РКП, а также коммунистическими группировками вроде “Единства” печально знаменитой Нины Андреевой.
Великий русский философ Николай Бердяев рассматривал и “коллективизм Маркса”, и крайний индивидуализм Ницше как следствие кризиса гуманизма, поставившего во главу истории человека:
“Гуманизм направляется против человека и против Бога. Если ничего нет над человеком, если нет ничего выше человека, если человек не знает никаких начал, кроме тех, которые замкнуты в человеческом круге, человек перестает знать и самого себя. Последствием отрицания высшего начала является то, что человек роковым образом подчиняется низшим, не сверхчеловеческим, а подчеловеческим началам. Это является неизбежным результатом всего длинного пути безбожного гуманизма в новой истории... Я говорю о Фридрихе Ницше и о Карле Марксе. Эти два человека, которые нигде, ни в одной точке не встречаются... одинаково кончают гуманизм и начинают переход в антигуманизм”.
В XX веке идея “сверхчеловека” одарила мир фашизмом, а марксистский коллективизм породил большевистскую грезу о мировой революции и тоталитарные режимы по всему миру. В 1945 году фашизм и фашистские государства пали. И казалось, началось то победное шествие по миру коммунистической идеологии, которого коммунисты так и не дождались после первой мировой войны.
Мир спасла не атомная бомба и не “холодная война”, а свобода реализации человеческой личности и правовые гарантии, к которым с такой брезгливостью относился Ленин. Они и позволили постиндустриальному обществу победить коммунистическую доктрину не военными действиями, не угрозой конца света, а практикой собственного социального строительства. Коммунистическая идея начала разлагаться. Интернационализм разложился на спектр националистических идеологий. “Коллективизм” превратился в проповедь российской сверхидеи.
Тот же Николай Бердяев в книге “Философия неравенства” предрекал: “Сделается невозможным даже свободное печатание книг, журналов и газет, ибо все печатное дело будет в руках центрального коллектива и будет обслуживать его интересы и цели... Сохранится лишь свобода невоплощенного духа, и дух человеческий должен будет развоплотиться”.
И сбылось по реченному: “центральный коллектив” - это и есть номенклатура, а “развоплощением” духа мы заплатили за ее всевластие.
Десятилетия коммунистического тоталитаризма оставили слишком заметный след в душах моих сограждан. Интеллигенции предстоит сделать все, чтобы не произошло страшной метаморфозы, чтобы новая волна тоталитаризма - уже откровенно фашистского - не захлестнула страну. Ибо тогда и у мира немного шансов выжить.
Я не отношу себя к антикоммунистам: нелепо всерьез воевать с призраком прошлого. Но антифашистом я себя считаю.
Вопрос о частной собственности - центральный вопрос коммунистической доктрины. На трех Съездах народных депутатов СССР и на трех сессиях Верховного Совета полемика демократов и ортодоксов неизбежно упиралась в этот вопрос.
Нам говорили, что частная собственность означает эксплуатацию, отказ от социализма и деление общества на классы. Все это мы не раз слышали с октября 1917 года, и в аргументах коммунистических ораторов не было новизны. Другое дело, что впервые более чем за 70 лет сторонники частной собственности могли вступить в очную полемику с коммунистами. И они утверждали, что частная собственность доказала свою эффективность, что уважение к человеку начинается с признания за ним права собственности, что в нашей стране семья может в поте лица трудиться весь свой век, но к старости так и остается нищей, ибо даже квартира, в которой люди прожили более полувека, принадлежит не им, а государству. И выкупить ее люди не имеют права. Выходит, при “реальном” и даже “развитом” социализме гражданам дозволяется иметь немногим больше, чем древнеримскому рабу, и уж куда меньше, чем крепостному крестьянину.
Когда-то марксистам казалось, что, избавившись от частной собственности, мы избавимся от эксплуатации и человечество достигнет идеала братства и равенства. Увы, социальное расслоение в нашем обществе едва ли не глубже, чем в традиционных капиталистических странах. Не получилось даже равенства в нищете, не вышло и не могло выйти братства в концлагере: бюрократия, которая по формуле Маркса сделала предметом частной собственности само государство, вовсе не желала нищенствовать, отменив все иные виды частной собственности. Худший вид частной собственности - тотальное огосударствление жизни. И ничто не могло ему препятствовать в стране “победившего социализма”, ведь все иные формы собственности, кроме государственной, были уничтожены.
В Ленинградской области уже при Брежневе все без исключения колхозы были превращены в совхозы. Так крестьяне, лишенные последних остатков самостоятельности, были обращены в сельхозрабочих, в батраков на собственной, то есть “общенародной”, земле, принадлежащей, как заметил писатель Юрий Черниченко, самому крупному землевладельцу всех времен и народов, а именно - КПСС. Примерно с середины 70-х началась стагнация, а потом и агония Системы: даже ограбив землю и се недра, режим не мог более существовать. Почему? Да потому, что никакие миллиардные вливания из нефтедолларовой капельницы больной экономике помочь уже не могли. Ведь пока государственная собственность пожирала все прочие виды собственности, пока одна часть общества жила за счет другой, Системе еще удавалось наращивать потенциал страха и послушания. Дальше были только распад и гибель Системы.
Не Запад, а именно наша страна шла в XX столетии по пути дегуманизации общества и загнивания всех сфер социальной жизни. В “реальном” социализме воплотились худшие черты многих общественных формаций - и обезличенность первобытного, стадного коммунизма, и тотальность имперского рабства, и неофеодальное барство, и черты “дикого” капитализма XIX века. Меж тем западные страны во многом благодаря нашему негативному опыту шли по пути социализации. В постиндустриальном обществе, наступление которого не смогли предсказать ни Маркс, ни Ленин, частная собственность в ее классическом виде все более утрачивает свое значение. Она заменена различными видами акционерной и иной коллективной собственности. А правовые и имущественные гарантии демократических институтов - надежная узда, при помощи которой общество управляет своими же управленцами и не дает воли и всевластия бюрократам.
Если работник становится держателем акций, он перестает быть наемным работником, а превращается в совладельца предприятия. Не мы, а западные демократии преодолели классовую конфронтацию. Что же осталось нам? Вернуться к тому повороту, где разошлись исторические пути и завороженная бродившим по Европе прошлого века призраком Россия ринулась в пропасть коммунистической утопии. Другими словами - вернуться в лоно европейской цивилизации, а следовательно, признать право частной собственности. И прежде всего, на землю.
Это вовсе не значит, что мы должны вернуться к капитализму столетней давности: в одну воду, как известно, нельзя -да и не нужно! - входить дважды. Постиндустриальный опыт развитых стран предлагает достаточно мощные рычаги для того, чтобы сбалансировать интересы личности и общества. Частная собственность - жупел ортодоксальных марксистов - как известно, происходит от слова “часть”. Впрочем, как и слово “партия” (Part – часть (англ.) (я говорю о партиях политических). Ирреальность “реального” социализма, равно как и сектантская природа коммунистической утопии, в том, что мы не только попытались частью заменить целое, но и объявили, что часть куда больше целого: компартия поставила вне закона все прочие партии, а коммунистическая бюрократия упразднила все виды частной и коллективной собственности, кроме, разумеется, государственной. Но если всмотреться внимательней, видно, что Маркс все же как минимум был неточен: партийная бюрократия в нашей стране обладает государством как собственностью не частной, а именно коллективной. Отсюда даже деление власти по долевому принципу - национальному, региональному, ведомственному. Догма коммунистической фразеологии опасна по-настоящему лишь до тех пор, пока Система умудряется сводить концы с концами, хозяйство не разрушено окончательно и за фразеологией ещё теплится фанатизм схожего с религиозным энтузиазма.
В Ленинграде при первом секретаре обкома КПСС Романове ходил анекдот: человек перед пустым прилавком мясного магазина материт Романова. Его тут же забирают в КГБ, где вежливо интересуются, чем же так не угодил гражданину товарищ Романов.
- А тем, что триста лет Романовы Россией правили, а продуктов не смогли запасти и на семьдесят.
Очень точное наблюдение! Семь десятилетий мы жили за счет эксплуатации того, что было накоплено народом и самой природой, и в коммунистическое будущее мы хотели въехать за счет инерции прошлого развития. Мы последоватсльно промотали людские, социальные, природные и нравственные ресурсы нации. И все без исключения “успехи” коммунистической доктрины - от победы в Отечественной войне до космических полетов, от балета до литературы - все это взято из кармана прошлой российской истории. Мы проедали наше прошлое, а значит, у нас не могло быть и будущего.
Двигатель социального прогресса - частная свобода и инициатива граждан. Конечно, частная собственность еще не гарантирует общественного процветания. В Германии или Италии 30-х годов, равно как и в Чили 70-х, фашистские диктатуры опирались на частнособственнический инстинкт, но не становились от того более привлекательными и цивилизованными. Но если режимы Гитлера и дуче кончили военной катастрофой, то Пиночет сам вынужден был уйти в политическое небытие. Точнее - его вынудили сделать это им же и предпринятые преобразования в сфере экономики: постиндустриальное общество не может существовать без личной свободы граждан.
Коммунистическая доктрина тем страшней и опасней, что это - социальный тупик, выход из которого чреват длительным изживанием рабского и даже первобытного комплекса уравниловки. Коммунистическая идеология, может быть, точнее всего раскрывается в известной притче о человеке, которому Бог говорит: “Проси, чего хочешь, и я дам тебе это. Но учти, что твой сосед получит вдвое от твоего”. “Господи, - говорит человек со слезами на глазах, - сделай так, чтобы я лишился глаза!”
Хорошо еще, что живы в нашем народе и честь, и доброта, и благородство.
Я завершаю эту главу всего через несколько дней после того, как российский парламент декларировал право крестьянина на землю, в том числе и в виде частной собственности. Наконец произошло то, что должно было случиться: вечером 3 декабря 1990 года на внеочередном Съезде народных депутатов РСФСР парламентарии возвратили российскому крестьянству право - нет, даже не на землю! - на само имя крестьянина. Позади угрозы и увещевания аппаратчиков, предупреждения, мол, “народ не готов!” и прочее. Вошла в историю реплика первого марксиста-ленинца России Ивана Полозкова, вынужденного пустить в ход и такой аргумент: “Землю нельзя продавать, она - от Бога!..”
Если на трех процентах земли, находящейся в личной собственности, наши крестьяне могли выращивать 60 процентов всего советского картофеля, 30 - овощей, 27 - молока и 30 - мяса, можно вообразить, чем станет для народов России этот исторический день 3 декабря. После десятилетий тотального раскрестьянивания поразительна и другая цифра: по данным московских социологов, 60 процентов населения страны - за частную собственность на землю!
Не за роспуск совхозов и колхозов, а за создание многоукладной экономики голосовал российский съезд. И, признаться, в тот вечер, слушая официальные слова теледиктора из программы “Время”, я ощутил зависть к моим коллегам из парламента России. Они смогли сделать то, чего не смогли и не успели мы, депутаты союзного парламента.
Конечно, любой закон - это всего лишь заявка на будущее, если не сумеем мы сделать требование закона нормой не только юридической, но и психологической. Утратив многоукладность собственности, мы потеряли и представление о неприкосновенности чужой собственности. Собственность государства давно утратила неприкосновенность, потому что для граждан она была ничейной. Это перешло даже в язык: того, кто украл что-либо на своем рабочем месте, у нас не назовут вором. Только - несуном. “Украл” - это у кого-то. “Унес” - у государства, то есть как бы перераспределил распределенное чиновником. А если чиновники сами воруют и распределяют - о чем каждый знает! - вовсе не по справедливости, то и греха в том нет. И если десятилетиями радио, а потом и телевидение прокручивало бодрую песенку, где есть слова “все вокруг колхозное, все вокруг мое”, если государственная собственность официально именовалась “общенародной”, то и воровство должно было стать нормой. Ибо можно ли украсть у себя?
Наш парламентский путь к пониманию того, что без частной не могут существовать и все другие виды собственности, оказался весьма драматичным.
На I Съезде любое упоминание о частной собственности воспринималось в штыки и влекло за собой гневное выступление рабочего или колхозницы, которые по написанной аппаратом бумажке клялись идеалами Октября и клеймили всякого, кто осмелился нарушить идеологическое табу. И когда в комитете по законодательству заговорили о необходимости закона о собственности, мы с профессорами Сергеем Алексеевым и Юрием Калмыковым очень быстро пришли к общему мнению: надо менять соотношение собственности государства и граждан.
По действовавшей тогда Конституции, госсобственность была признана основой социалистического строя. А все прочие формы собственности по отношению к ней объявлялись подчиненными и второстепенными. И даже о колхозно-кооперативной собственности каждый школьник знал, что в идеале она обязательно должна быть преобразована в государственную.
Потому, готовя проект, мы прежде всего и решили изменить эту абсурдную норму советской Конституции. И если о собственности граждан говорилось, что она носит ограниченный характер и подчинена собственности государственной, поскольку ее источником становится труд на социалистических предприятиях, значит, мы должны перевернуть это отношение. И мы записали в проекте, что основой собственности в нашей стране является собственность граждан. Далее должны следовать различные виды коллективной собственности - то, что принадлежит трудовым коллективам: акционерная собственность, кооперативная... И наконец то, что принадлежит государству.
При этом с самого начала мы полагали, что госсобственность следует резко сократить. И для этого должен вступить в работу механизм разгосударствления (слово громоздкое, но и весьма экспрессивное, а главное - точное). Почему разгосударствление, а не приватизация? Да потому, что приватизация - это передача собственности в частные руки, а тут речь не только о частной, но и о разных формах коллективной собственности.
Проект обсуждался в комитетах и комиссиях Верховного Совета и, разумеется, встретил весьма решительное сопротивление консерваторов. И все же нам удалось его отстоять. Это было тем трудней, что после первой сессии Верховного Совета свой проект подготовило и правительство. Надо ли говорить, что в этом проекте ничего существенно не менялось и не предлагалось менять в отношениях собственности в стране? И в нем же, конечно, к каждому из допущенных видов собственности авторы неизменно прибавляли идеологический эпитет: государственная социалистическая собственность, кооперативно-колхозная - тоже социалистическая... Это слово повторялось как заклятие или как присяга сталинизму в экономике. При таком законе нечего было и думать посягнуть, скажем, на всевластие “агрогулагов” (использую меткую метафору того же Юрия Черниченко).
И все-таки мы тогда победили! Впрочем, ту парламентскую нашу победу заметили, пожалуй, лишь специалисты да аппарат. Перевернув египетскую пирамиду социалистической по названию и тоталитарной по существу собственности, перевернув ее строками нового закона, мы провозгласили: не человек и не общество для государства, а государство для общества и человека.
Другая проблема - это те ограничения, которые закон накладывал на собственность граждан. Советский человек мог иметь в собственности только одно жилище (да и то это относилось больше к сельским жителям, ибо горожанин, как правило, живет в государственной квартире), обладать определенным - не более некоей нормы! - количеством скота и средств производства.
И еще одна проблема, стоявшая перед нами: как наладить механизм защиты прав личного собственника? Например, законодательство признает за вами право владеть домом. Но право это лишь декларировано и никак не обеспечено. В любой момент любая государственная организация (чаще всего - исполком местного Совета) может принять решение об изъятии у вас вашего дома “для государственных и общественных надобностей”. Есть у меня хороший знакомый, профессор, юрист из Риги, который после войны трижды строил себе дом. А потом приезжала исполкомовская комиссия, оценивала дом в сущие гроши, отбирала участок, и на месте человеческого жилища, возведенного собственными руками и на собственные средства, возникали то гараж, то полотно шоссейной дороги. Мало того что человека никто не спросил, ему еще и компенсацию давали чисто символическую. (На Западе подобные компенсации включают в себя покрытие не только экономических, но и моральных затрат.)
Совсем недавно мой знакомый вновь пожаловался: кажется, придется строиться в четвертый раз... Опять пошли разговоры, что участок отберут для государственных нужд.
Незащищенность советского человека, конечно, подрывала у него доверие к собственности. “Добро на Руси ничего не имети!” - так сказано у поэта. Искоренения чувства собственности (кроме, конечно, “социалистической”!) и добивалась Система. Потому что экономически свободный человек требует и политических свобод.
Готовя наш проект, мы сняли упоминание обо всяких ограничениях личной собственности и записали, что гражданин может требовать по суду защиты своих интересов. Значит, теперь лишить человека собственности чиновник может лишь в судебном порядке, и мой знакомый сможет доказать, что никакой необходимости изымать его участок нет: кругом много свободного места, хотите строиться - стройтесь рядом!
И жителя городской квартиры уже не так просто будет заставить переселиться на окраину, что до недавнего времени практиковалось у нас под видом ремонта зданий. Человек изгонялся из жилища, где он родился и прожил всю жизнь, рушились дружеские и подчас семейные связи, приходилось менять работу и приспосабливаться к новым условиям... И все потому, что дом был облюбован какой-нибудь исполкомовской конторой или обещан гостиничному кооперативу.
Закон о собственности, принятый на III Съезде народных депутатов СССР, этому произволу власти поставил предел. Он вступил в силу с 1 июля 1990 года, и сегодня уже многие наши соотечественники стали собственниками своих жилищ. В текст Конституции внесена была поправка, и собственность в стране повернулась лицом к человеку. Единственно, чего нам не удалось, - это внести в закон статью о частной собственности на землю. Тут консерваторы встали насмерть. Через девять месяцев после тех съездовских баталий право частного владения землей будет закреплено российским парламентом. Это значит, что впредь в России будут говорить: “Ельцин дал крестьянину землю. Сталин отнял, а Ельцин дал”.
Почему Горбачев не решился на этот шаг? Логика реформ все равно бы поставила земельный вопрос на IV Съезде народных депутатов СССР, и я уверен, что вне зависимости от своих политических пристрастий Президент СССР должен будет голосовать за многоукладность собственности в деревне. Но он до сих пор остается еще и генсеком, а значит, обязан считаться и с коммунистическими структурами, армией и спецслужбами. Уступив Борису Ельцину право вернуть крестьянину то, что пообещали и благодаря чему пришли к власти в октябре 1917 года большевики, Михаил Горбачев, вне сомнения, укрепил позиции российского парламента и народный авторитет Ельцина. Другое дело, что 3 декабря 1990 года наступило благодаря именно горбачевским реформам.
Мы живем в стране, где идеологические клише сильны даже тогда, когда сама идеология уже приказала долго жить. Год назад мне казалось, что я нашел разумный выход, позволявший обойти воспитанное за семь десятилетий коммунистической пропаганды неприятие частной собственности, - предложил записать в законе слова: не “частная собственность”, а “собственность гражданина”. А если в законе нет ее ограничения, то это, по сути, и является признанием права частной собственности. (Кстати, выражения “частная собственность” нет, скажем, и в “Кодексе” Наполеона. Там тоже говорится о собственности граждан, об индивидуальной собственности.) И выражение “собственность гражданина” попало в текст закона.
Но так уж устроена наша социальная психология: “собственность гражданина” консерваторы проглотили, а против частной собственности на землю восстали. И в первых рядах той атаки на частную собственность были депутаты-аграрии. Почему? Да потому, что в большинстве это директора совхозов и председатели колхозов - всевластные хозяева тех же “агрогулагов”. Многие из них - честные люди и неплохие хозяйственники, но вообразить, что всевластию их придет конец, они в 1989 году еще не могли. Недаром Егор Лигачев - самый последовательный из консерваторов тогдашнего Политбюро - курировал в последнее время именно сельское хозяйство. Провалившись как главный идеолог компартии, он отступил в сельское хозяйство по вполне понятным причинам: колхозно-совхозный строй до сих пор гарантировал ему максимум общественного консерватизма, а значит, и поддержки. Порядки “агрогулагов” и сегодня держат в узде огромную массу крестьян, чья зависимость от председателя или директора куда больше, чем зависимость горожанина от руководителя предприятия. В деревне уволиться из колхоза - значит потерять работу. А работа - это для селянина, прежде всего, дом. И альтернатива у крестьян до сих пор была одна: во всем подчиняйся председателю или бросай жилище, землю предков и езжай в городское общежитие. Удивительно ли, что при такой системе выбора пустела российская деревня, бежала из нее молодежь и исчезали с географической карты сотни тысяч населенных пунктов? Зато те, кто не мог или не хотел уехать, становились послушными рабами Системы. Так называемые “неперспективные деревни” России - не следствие козней каких-то экономистов, а врожденный порок “агрогулагов”. Начальство в деревне начинается с бригадира. И голосуя за кандидатов в народные депутаты СССР, жители села по большей части избрали своих директоров и председателей тоже по вполне понятным причинам: лучше уж избрать своего, чем чужого, соседского. Этот хоть для своих что-то сделает...
Вот, собственно, и весь секрет “консерватизма” нашего села. Страх и отсутствие выбора надежно защищали деревенскую номенклатуру от посягательства демократов. Каково-то придется теперь директорам и председателям, когда у крестьянина появилась реальная альтернатива?
Наивно было бы утверждать, что деревенский житель не понимал, в чем причина его бесправил. В Ленинградской области и сейчас можно услышать от стариков такую версию переименования ВКП(б) в КПСС. Мол, переименовали коммунисты свою партию, потому что мужики “разгадали прежнее название: ВКП(б) - Второе Крепостное Право большевиков!
Подчеркну: это не городской анекдот, а крестьянское представление, в котором при всей внешней наивности столько чувства истории и преемственности социальных укладов, что и не снилось ортодоксальному историку-марксисту. В сохранении крепостного бесправия советского крестьянина заинтересованы лишь неокрепостники. И не важно, что при Хрущеве крестьянину дали паспорт и разрешили бежать из деревни на все четыре стороны. Это похоже на древнерусский Юрьев день: в этот день крепостной мог покинуть своего феодала и поискать счастья у соседнего. Второе Крепостное Право в российской деревне продержалось до конца 1990 года. И это - боль и позор нации.
На III Съезде аграрии и аппаратчики запугали народных депутатов СССР тем, что частная собственность означает скупку земли дельцами “теневой” экономики. Значит, крестьяне без колхозов и совхозов быстро разорятся или станут батраками у новых латифундистов. Увы, эти аргументы всерьез и не раз повторял и сам Горбачев. В комитете по законодательству на эту тему тоже шли жаркие дебаты. А вдруг и впрямь землю скупят спекулянты? Тогда, более года назад, мы выработали формулу, которая при всей половинчатости нам представлялась наиболее разумной: не частная собственность на землю, а право пожизненного владения землей без права ее продажи.
Мы допустили передачу земли по наследству или во временное пользование по договору. Если же земля, предназначенная для сельского хозяйства, несколько лет не обрабатывается, то она подлежит изъятию. Если она предоставлена для строительства или для приусадебных нужд, то изъять ее нельзя. Захотел продать - продавай дом, а качество земли и количество вложенного тобою труда будет учтено при оценке стоимости дома. Так и было записано в подготовленном нами законе, так это и стало союзным законом после принятия его III Съездом.
Замечу, что год назад лишь около 20 процентов населения высказывалось за частную собственность. Догмы ортодоксального марксизма еще не были изжиты советскими людьми. Сейчас, когда частную собственность поддерживает как минимум втрое больше граждан нашей страны, мы, без сомнения, предложили бы более радикальный вариант. Ведь беда не в продаже земли. Опыт Китая показывает, что, если крестьянин не считает землю своей, он за несколько лет выжимает из нее все возможное, а потом бросает землю и с накопленными от варварской эксплуатации земли деньгами переселяется в город. А против скупки и перепродажи земельных участков в цивилизованных странах существует специальный механизм законодательства, и где-нибудь в Швейцарии никакие спекуляции землей просто невозможны.
Долгие десятилетия мы были отгорожены от Европы собственной “китайской стеной”, а в изоляции всегда возникает психология провинциализма. Мы и были великой провинциальной державой XX столетия. Поэтому наши представления и наши проблемы во многом провинциальны до сих пор. Гласность, а главное, открытость нашего общества за три-четыре года изменила наш взгляд и на мир, и на себя самих. Пришло время писать и новые законы.
А пока частная собственность не утвердится и в нашем городском укладе, на центральных улицах прекраснейших городов по-прежнему вы, сделав шаг, должны смотреть под ноги, чтобы не вступить в зловонную лужу или размазанное пятно кала. По-прежнему “ничейные” дома на вторую неделю после их заселения будут испохаблены наскальными надписями, а отопительные системы станут отказывать при малейшем морозе. По-прежнему “ничейные” дети от распавшихся браков будут ходить в “ничейные” школы, где нехватка учителей, пособий и компьютеров, а в буфетах по столам и под ними - “ничейный”, брошенный равнодушной рукой хлеб... Надо ли продолжать? Думаю, что не надо: каждый советский человек может дописать эту страницу своими болями и обидами. И чего бы мы ни коснулись - промышленности или литературы, книжного голода или дедовщины в армии, - во многом и материальные, и нравственные, и даже духовные наши проблемы сведутся к отсутствию чувства хозяина, а значит, к отсутствию собственности. Поденщик, крепостной или негр на американской плантации периода рабства - это тот пролетарий, которому, как точно заметили классики марксизма, нечего терять, кроме своих цепей. Колхозный крестьянин или режиссер в советском театре, рабочий или инженер - по сути то же самое. Без уважения к собственности нет не только социальной защищенности, но и уважения к себе. А тот, кто не уважает себя, может лишь презирать ближнего или - в крайнем случае! - завидовать ему.
Опыт скупых приусадебных “соток”, пригородных садоводств и дач доказывает однозначно: и житель села, и советский горожанин могут не просто работать, но работать великолепно! Знаменитые наши Синявинские болота, начиненные в годы ленинградской блокады военным железом, после войны освоены именно городскими садоводами, и сейчас это лучшие земли во всей Ленинградской области.
Конечно, легализовав частную собственность (и ударив этим по “теневой” экономике и всевластию партийно-хозяйственной и криминальной мафии!), мы должны принять ряд законов, которые не позволят обществу скатиться к состоянию “первобытного” капитализма. Защитить стариков и неимущих, инвалидов и детей, защитить землю от скупки, общество от “номенклатурного капитала”, ныне усердно отмываемого в разного рода “совместных предприятиях”, созданных на деньги партийной кассы распадающейся КПСС, - все это еще только предстоит.
И ни в коем случае не должны мы слепо копировать то, что скопировать нельзя. Я имею в виду то, что, учась у Европы, не должны мы слепо заимствовать те особенности, которые присущи лишь Западу.
На съезде РКП аппаратчики много попотели, чтобы доказать: частная собственность - это возврат к капитализму. Впрочем, общество они почему-то так и не сумели убедить. Напротив, после полозковского съезда и после тех заклинаний люди как раз и поняли, где проходит водораздел их свободы и рабства. Почему же нам не надо копировать ни Европу, ни Америку? Да потому что в постиндустриальных странах формы частной собственности самые разные, а их “дозировка” в экономике соответствует особенностям каждой конкретной страны.
У геологов есть такое понятие: “псевдоморфозы”. Что это такое? Это минерал или порода, принявшая форму вымытого водой кристалла. Если мы не хотим новых экономических и социальных потрясений, мы должны уже сегодня подумать, чего может стоить нам слепок с чужого.
Вот, скажем, писатель Василий Белов несколько лет подряд воевал с аэробикой и демонстрацией по телевидению западного “тяжелого рока”. Но мода на аэробику прошла (и на рок тоже проходит) вовсе не благодаря стараниям патриота-писателя. То, что в свободном обществе насаждается насильно, все равно будет отвергнуто обществом. Так и с видами собственности.
На Западе процент индивидуальной собственности в многоукладной экономике всегда будет больше, чем в России. Да, для русских коллективная собственность и на средства производства, и на землю - национальная традиция. Поэтому, когда сталинские колхозы и совхозы будут распущены, многие крестьяне уйдут не в фермерство, а, скорее всего, сами объединятся в артели и колхозы, но только на долевом принципе, с правом на свою часть коллективного продукта, с правом на пай.
Так и Путиловский завод, конечно, не перейдет в частные руки, но станет акционерным предприятием, и непременно с участием не одних только рабочих и инженеров этого завода. Чтобы интересы общества и работников были уравновешены, держателями акций должны стать и банки, и Советы. Мы еще научимся обуздывать коллективный эгоизм, научимся создавать такие народные предприятия, которые смогут соревноваться и друг с другом, и с индивидуальным капиталом, и с Западом.
Думаю, что именно народные предприятия, предприятия акционерные и кооперативные более всего окажутся пригодны для России. Ведь и большевики в 1917 году недаром сыграли как раз на коллективистских тенденциях россиянина.
Мы, россияне, никогда не станем англичанами или немцами. Как православие не похоже на католицизм или протестантизм, так и народная душа никогда не будет удовлетворена простым заимствованием чужого уклада. Лучшее приживется, несвойственное - отомрет. Это и есть жизнь, которая стоит неизмеримо выше всех схем, что вот уже скоро как два века предлагают России все новые поколения западников и славянофилов. Но нетрудно заметить, что спор этот в русской истории столь ожесточен именно потому, что отсутствие свободы народного выбора всегда делало его доктринерским. Тоталитаризм самодержавия, а после куда более страшный тоталитаризм коммунистической империи выхолащивал все эти споры, делал их или сугубо кабинетными, или уж совсем кухонными.
С Петра Великого Россия мечется и никак не может найти собственное “я”: мы заимствовали у Запада то немецкую бюрократию и философию, то французское вольтерьянство, то учение Маркса. Заимствовали, насилуя собственный уклад и собственную природу, и это, как утверждают русские философы, тоже национальная наша черта. Но мне представляется, что национальное тут проявляется только в сфере российского идеализма и коллективизма. Эти две могучие основы русской жизни, помноженные на имперскую тоталитарность и готовность принести себя в жертву идее, наверное, и определили наш путь в XX столетии.
Я не западник и не славянофил. Я просто россиянин, понимающий, что моя страна более не имеет права на социальные эксперименты. Именно поэтому мы должны взять у Востока и Запада все лучшее, все наиболее подходящее нам. Так поступили японцы, заимствовавшие западную технологию, но не национальный уклад. А нам в конце второго тысячелетия стоит подумать и о том, что из западной технологии нам годится, а без чего можно и обойтись: на пороге экологической катастрофы нелепо создавать очередное общество потребления.
Под Ленинградом, в деревне Выра, воспетой Пушкиным и Набоковым, живет архитектор-реставратор Александр Семочкин. Он нередкий гость и в ленинградском “Пятом колесе”, и на московском телеэкране. Но среди многих интересных, хотя и не бесспорных, идей этого человека мне хотелось бы выделить одну - это мысль о витализации экономики XXI века. То есть о создании такой экономической системы, которая была бы приближена к законам существования живого организма. Для города - это деиндустриализация городской экономики. По Семочкину, заводы должны быть построены по безотходному принципу и вынесены за черту города. Город становится средоточием науки, культуры и ремесла. Причем промышленность производит лишь полуфабрикаты вещей, пригодные к дальнейшей ручной обработке. Речь, конечно, идет не о приборах или транспортных средствах, а об очеловечении вещей, среди которых живет человек: то, что доведено рукой человека, а не машиной, всегда будет лучше, дольше и надежней служить человеку. А главное, нести на себе неповторимую печать мастерства, то есть то, чем так нравятся нам вещи доиндустриальной эпохи. Ну а крестьянский уклад, не чураясь всех удобств цивилизации, вновь может стать подлинно крестьянским, когда вместо химии и железа мы станем вкладывать в нашу землю доброту. И лошадь опять станет символом русской деревни, потому что пахать удобней на тракторе, а вот в лес ехать за спиленным деревом на тракторе - преступление.
Многоукладность экономики как раз и подразумевает экологическую и нравственную чистоту человеческого бытия. Так что рождение парламента, рождение свободного политического волеизъявления советских граждан - это и путь к тому, чтобы услышать друг друга. А услышав вместе найти приемлемые формы сосуществования людей с людьми, а человека с природой.
И вновь вернусь к проблеме частной собственности. Экономисты нередко называют наши колхозы псевдокооперативами, ибо, выходя из колхоза, крестьянин не может забрать свой пай. А пай как раз и составляет главную доминанту кооперативного уклада. Он - не только твой вклад и твой труд, но и твой риск, то есть мера твоей ответственности за общее дело. Сталин ликвидировал понятие пая уже в 1931 году, и с этих пор крестьянин мог из колхоза только бежать, как бегут из тюрьмы или из ссылки. Так колхозы из коллективной собственности крестьян перешли в разновидность собственности партийной бюрократии. В 1987 году был принят закон о кооперации, но в нем снова ни слова о принципе паевого участия в деле.
Дикость? Конечно. Но уже в другую сторону. Если в колхозном уставе 1931 года отсутствие пая говорило об огосударствлении коллективной собственности, то здесь за псевдокооперативностью скрывается форма предпринимательской, частной собственности. Раз нет пая, значит, организатор кооператива - один или вместе с поставленными им на ключевые должности компаньонами - становится действительным владельцем предприятия, а остальные работники - лишь временная наемная сила, ничего не решающая и заинтересованная только в количестве денег за свой труд. И возникает капиталистическое предприятие, лишь прикрытое “социалистической”, кооперативной вывеской. Нет пая - работника можно уволить. Нет пая - нет и контроля за деятельностью верхушки псевдокооператива. И нет никакой заинтересованности в качестве производимого, в перевооружении мощностей и вкладах в технологию.
Самое поразительное, что в первых вариантах закона паевой принцип был заложен. Но элементарное отсутствие здравого смысла у тогдашнего Верховного Совета и правительства заставило изъять этот принцип как классово чуждый нашему обществу. Пай казался этим людям основой индивидуалистического начала, несовместимого со званием советского человека. Хорошо еще, что закон не запретил создание кооперативов с долевой собственностью, и некоторые кооператоры сами догадались заложить паевой принцип в основу своих предприятий. Но фактический провал многих беспаевых кооперативов объясним не только непомерными налогами, наложенными на кооператоров, но и тем, что фактически псевдокооперативы были обречены проиграть в конкуренции с государственными предприятиями. Ведь для раскрытия потенциала кооперации каждый работник должен действительно быть хозяином, то есть долевым участником дела. Тогда взаимовыручка и инициатива равных партнеров позволят небольшому кооперативному предприятию конкурировать с государственными, где наемные работники трудятся хуже и менее заинтересованно. Увы, в реальной жизни конкуренции не получилось.
Ортодоксальные марксисты предпочитают забыть, что даже Маркс не отрицал частной собственности: говоря о “трудовой частной собственности”, он заявлял, что она по природе социалистична. А самое главное, что ни Сталина, ни Ленина с Троцким, строго говоря, марксистами назвать нельзя. Карл Маркс считал, что социализм можно построить только тогда, когда капиталистический способ организации производства, основанный на производстве товарном, полностью себя исчерпает. И лишь тогда, когда дальнейшее развитие производства в рамках товарного уклада будет невозможно, должен прийти социализм. Именно поэтому Маркс говорил о победе социализма сразу во всех странах.
К 1917 году капитализм не раскрыл еще и сотой доли своих созидательных возможностей, и Ленин, провозгласивший переход к социалистической революции в отдельно взятой России, по сути, спровоцировал не рождение нового общества, а выкидыш. Антидемократический режим большевизма. Мало этого, как в древнем ассирийском прорицании внутри ребенка оказался другой, так и коммунистический режим в России способствовал фашизации Европы. Фашизм и появляется, и приходит к власти в Германии и Италии как ответ перепуганного капитализма на октябрьский переворот. Но и ленинский, интернациональный, и гитлеровский, национальный, вариант радикал-социализма - это как раз то, о чем предупреждал Карл Маркс, великий ученый и последний из немецких Фаустов, с которого Мефистофель за союз и услуги взял столь страшную цену уже после смерти. Ибо учитель отвечает и за учеников, им воспитанных, и за то, что ученики оказались неспособны противостоять лжеученикам, “творчески развившим” худшие стороны и ошибочные положения концепции гения.
До сих пор даже в постиндустриальном обществе товарное производство еще не исчерпало своих возможностей. С другой стороны, начиная с преобразований Франклина Рузвельта идет процесс социализации капиталистической экономики. Я не думаю, что во всем правы сторонники теории конвергенции социализма и капитализма. Социализм как реальная общественно-экономическая формация (а не как “реальный” социализм) еще попросту не существует, во всяком случае, не существовал в так называемых “социалистических” странах. Есть одна из разновидностей тоталитаризма, прикрытая “научной” коммунистической фразеологией, не более. Конвергенция – это сближение капитализма и социализма. Но что сближать? Как можно сблизить постиндустриальное демократическое общество, пусть и несовершенное, пусть и с элементами неизжитого капитализма прошлого, и антинародный режим, в самых разных странах установленный коммунистической бюрократией?
Сам термин “конвергенция” взят из биологии. Там он означает сближение автономных форм под воздействием одной среды. Классический пример - сходство тела дельфина и акулы. Можно, конечно, говорить о конвергенции того же дельфина и, скажем, атомной подводной лодки, но, даже если построить лодку в виде дельфина, она не устремится на помощь тонущему Ариону. Да и груз ядерных боеголовок в ее недрах никак не станет более гуманным от этого благородного сходства.
Любая замешенная на крови революция - зло, способное породить лишь новое насилие и завершиться контрреволюцией. Только эволюционный путь реформ дает обществу шанс на выживание. И здесь сторонники конвергенции правы. И прав Маркс, увидевший грядущую социализацию капитализма образца середины XIX века, но не понявший, что через кровь революции и диктатуры переход к гуманному обществу невозможен в принципе. И первым сказал об этом современник и оппонент Маркса Федор Достоевский.
Западное общество сегодня уже жестко ограничило права собственности и собственников. Индивидуальные права поставлены в зависимость от общественных интересов. А это и есть социализм в чистом его виде. Социализм как идея и идеал, а не как политический режим и бюрократическая декларация, провозглашенные коммунистами.
Летом 1990 года по приглашению Санкт-Петербургского университета (США, штат Флорида) я несколько дней читал лекции и гостил у тамошнего ректора. Он живет в доме на самом берегу залива, и сразу за домом начинаются настоящие джунгли. Я удивился, узнав, что все это - собственность ректора. Другие, соседние участки куда меньше, но не в пример более ухоженные: корты, подстриженная травка... А тут - первобытное буйство, от которого хозяевам никакого проку.
- А почему вы хотя бы не расчистите этот лес?
- Я не имею на это права.
Оказалось, что ректор не имеет права срубить ни одного дерева на своем участке. Только по разрешению городских властей и только если докажет, что это действительно необходимо. По условиям договора купли-продажи он может построить вместо своего, скромного по американским меркам, дома другой. Но нужен проект и нужно разрешение муниципалитета.
Значит, право собственности ректора ограничено интересами общества, в том числе и экологическими. Ведь потеря нескольких деревьев, как здесь считают, ухудшит экологическую обстановку американского Санкт-Петербурга.
Другой пример из жизни той же Америки. Писательница Татьяна Толстая рассказывала, что ее американская подруга никак не может решиться отремонтировать собственную городскую квартиру. Потому что по законам штата ремонт должен сопровождаться реконструкцией входа в квартиру: дверь должна быть такой, чтобы в нее без труда мог въехать инвалид на коляске. И то, что у женщины нет ни одного знакомого инвалида, для муниципалитета никакой не аргумент.
Это не значит, что Америка - идеал. Сегодня американцам уже трудно отказаться от большого количества ненужных предметов, ставших для многих тем не менее нужными и незаменимыми. И все же не у нас, а в США идет процесс самоограничения общества: скажем, запрещено курить в общественных местах. Но принимаются и куда более глобальные меры для спасения самой среды обитания человека. В ближайшие десятилетия товарный способ производства и обмена, вне сомнения, будет тоже ограничен: угроза экологической катастрофы сегодня стала более опасной, чем угроза катастрофы военной. И только то общество заслуживает называться человеческим, где обеспечено благосостояние всех граждан - имущих и неимущих, сильных и слабых. Но такое общество сегодня уже нельзя построить в одной стране или в половине стран мира, ибо экология Земли едина.
Идея социальной защищенности, стабильности и уверенности в завтрашнем дне, социалистическая идея, реализованная не нами, а нашими партнерами, конечно, реализована будет и у нас. И сторонники ортодоксального, “чистого” социализма в третьем тысячелетии обречены на вымирание. Как и всякое абстрактное доктринерство, марксизм приговорен историей.
И нравственное вырождение компартии, ставшее очевидным в последние два-три года, свидетельствует, что сегодня коммунизм перестал быть альтернативным вариантом развития человечества. Мы уже осознали, что у всех жителей Земли - общая судьба и общее будущее. “Лагерный” принцип разделения человечества рушится на наших глазах. Он рухнул с берлинской стеной, рухнул под обломками тоталитарных режимов Европы. Конечно, нам будет трудно. Но куда трудней сегодня Китаю, где экономические реформы обогнали эволюцию политическую и сохраненные структуры партаппарата через кровь и побоище сумели вернуться к власти летом 1989 года.
Я не пророк, но развитие мирового процесса таково, что у меня нет никаких сомнений: пройдет недолгое время, и Китай вернется на путь демократии.
XX век, век мировых войн и революций, коммунизма и фашизма, век оружия, способного многократно уничтожить бедную нашу Землю, начался по календарю с опозданием - в 1917 году. Но он и закончился раньше: для Восточной Европы - в 1989-м, для нашей страны - в 1990-м. Да, всякий разрыв экономики и политики чреват опасностью военной диктатуры. Но после того как российский парламент дал крестьянам землю, что бы ни попыталась предпринять номенклатура, она будет обречена. Даже если отважится на военный переворот. На штыках долго не протянуть, ведь человек ест ложкой, а не штыком.
Когда-то Троцкий предсказывал, что сталинская гвардия ведет страну к капитализму и сама готовится стать классом новых помещиков и фабрикантов. С дистанции своего изгнания Троцкий увидел то, к чему шла страна, в том числе и при его соучастии: коммунисты и впрямь стали новыми эксплуататорами трудящихся. А спустя полвека, разворовывая имущество тонущего общественного корабля, они кинулись отмывать накопленный ими “номенклатурный капитал”, перекладывая его из партийных касс в совместные с Западом, чаще всего весьма сомнительные предприятия.
Лишь несколько процентов населения сегодня еще остается в плену у коммунистических иллюзий. Судьба коммунизма в России определена: коммунистическая догма утратила привлекательность в глазах народа.
| НАЗАД | ОГЛАВЛЕНИЕ | ВПЕРЕД |